В третью стражу [СИ] - И Намор

    Степан развернулся и пошёл прочь, от пароходного трапа, не оглядываясь. Надо было ещё уточнить, во сколько отходит ближайший пакетбот в Англию.

    ***

    Snake Roll Cast.

    "Home. Sweet home![72]..."

    Пологие холмы и по-английски, - а как иначе может быть в Англии, - аккуратные лесопосадки по сторонам шоссе. Это Англия. Дом. Во всяком случае, страна, гражданином которой он теперь был. И не просто гражданином...

    "Соль земли английской..." - усмехнулся Матвеев, по достоинству оценив сам собой случившийся каламбур. А Англия... Что ж, она была именно такой, какой ее помнил сэр Майкл. И в этом случае, Степану оставалось лишь принимать то, что есть, как данность - без ненависти или восторга.

    Но стоило ему съехать с шоссе на грунтовую дорогу, как всё изменилось: учащённо забилось в груди чужое сердце, и... Путь к дому, поначалу повторял прихотливые изгибы небольшой реки, проходя вдоль её невысоких, плотно заросших кустарником, берегов. А на финишной прямой, дорога буквально раздвигала деревья старинной аллеи, подходящей вплотную к воротам поместья, и здесь даже воздух неожиданно показался ему другим, отличным от всех прочих сортов атмосферы, которыми Степану приходилось теперь дышать, здесь ли - в Англии - или там - на континенте. Как там пелось на другом языке и по поводу совсем другой страны. И дым отечества нам сладок и приятен? Сладок. Не то слово. Но аллея уже почти закончилась, его колымагу заметили - а попробуй не заметить ее или не услышать - и, значит, свидание с чужим прошлым можно было считать открытым.

    "Гип-гип ура!"

    Визиты в отчий дом, как отчётливо понимал Степан, были для Майкла чем-то вроде отдушины, единственного источника свежего воздуха в гнилой атмосфере Лондона, пропитанной уже отнюдь не "духом свободного предпринимательства" и рабочим потом гордо несомого через века и пространства "бремени белого человека", а застарелым снобизмом, болезненным декадансом, и ещё чем-то неуловимым, но столь же малоприятным по ощущениям, как запах тлена на старом кладбище. Или, если перейти от запахов к ощущениям, как утром в борделе после "набега" молодых студиозусов из "приличных" семейств, позволявших себе этой ночью с "красотками Молли и Джуди" то, что не позволяли даже по отношению к доверчивым и глуповатым - как правило, хоть и не всегда - служанкам в родовых владениях. Джентльмены уходят, остаются лишь слёзы, синяки да белые фунтовые бумажки в необъятном декольте Мадам. И ещё запах. Все-таки запах, и даже не просто запах, а ЗАПАХ. Сладость безнаказанного блуда, близость смертного тлена, и от этого ещё более притягательная, порочность.

    Мысли, доставшиеся в наследство Степану от молодого баронета, были настолько плотны и почти осязаемы, что Матвеева чуть не стошнило. Пришлось остановить машину на левой обочине просёлка и спуститься к реке. Позднее январское утро уже вступило в свои права в этом, почти не знающем снега, краю. Вода, кажущаяся издали чёрной и оттого безжизненной, то тут, то там выдавала свою главную, как казалось человеку на берегу, тайну - к поверхности выходила кормящаяся рыба.

    "Здесь должна водиться форель, - "вспомнил" Матвеев, - и достаточно крупная, фунтов до пяти"[73].

    Невидимая, она обозначала своё присутствие то небольшим воздушным пузырём, лопающимся на лениво текущем зеркале реки, то кругами, расходящимися от места внезапного пиршества.

    Некстати выглянувшее солнце бросило на воду и землю длинные тени, и водная гладь перестала подавать признаки жизни.

    "Форель - очень пугливая рыба, - подумал Степан, - Она обострённо реагирует на любые проявления постороннего вторжения в свой уютный, хоть и не простой, подводный мир. Жаль, что люди так не умеют", - вспомнил он свой неудавшийся "побег",- Туго у нас с инстинктом самосохранения... Особенно у некоторых".

    Однако уже в следующее мгновение философские мысли были нечувствительно вытеснены чем-то гораздо более конкретным и приятным.

    "Неплохо было бы прийти сюда с удочкой и попробовать взять хотя бы парочку экземпляров, - Матвеев почти успокоился. Созерцание водной поверхности заставило отступить "в тень" несвоевременные и неприятные мысли и подавило тошноту ими же, собственно, и вызванную. - Интересно, на что клюёт английская форель в январе?"

    Мысли о возможной рыбалке оказались, впрочем, весьма полезны и с практической точки зрения. Они сработали как "общий наркоз", и Степан Матвеев на время отошел как бы в сторону, наблюдая оттуда за действиями практически не существующего уже Майкла Гринвуда. "Эффективность" данной тактики трудно было переоценить, поскольку она позволила без потерь пережить встречу с матушкой Майкла?

    "С мамой? Или с матерью?" - Мелькнуло на краю сознания, но Гринвуд-Матвеев не был сейчас расположен решать лингвистические ребусы: - Об этом я подумаю завтра". - Твердо решил он и решительно отбросил в сторону и эту неактуальную мысль. Сейчас его должны были волновать совсем другие вопросы, ведь он был "дома", но чей это был дом?

    К счастью, в поместье поменялась практически вся прислуга. Даже мажордом был новый - сухой как щепка и такой же длинный господин с гладко выбритым обветренным лицом отставного сержанта Королевской Морской Пехоты и руками детского врача. Этот диссонанс даже позабавил Майкла, или это все-таки был Степан? Впрочем, теперь уже без разницы. В сложившемся симбиозе как в теле кентавра, человеческое управляло лошадиным...

    'Тьфу!' - чертыхнулся мысленно Матвеев, сообразивший вдруг, какую причудливую глупость он только что сморозил. Хорошо еще, что не вслух, хотя, с другой стороны, что-то в этой метафоре, несомненно, имело место быть. Степан, разумеется, имел в виду не человека и лошадь, а русского профессора и британского аристократа, но получилось...

    "Что получилось! Но хотя бы забавно".

    Неизбежные материнские наставления и сыновнее почтительное внимание оставались на периферии сознания. Здесь безошибочно действовала "лошадиная", - "Ну что ты будешь с этим делать! Опять зоологизмы с мифологизмами пошли!" - то есть "гринвудовская" составляющая. Ну и пара глотков старого доброго виски - еще из довоенных, то есть до первой мировой войны сделанных - отцовских запасов оказались совсем не лишними. Все-таки, что ни говори, а есть в этом что-то: тяжелый хрустальный стакан в руке, на четверть наполненный прозрачной золотистой жидкостью крепостью 53 градуса, кубинская сигара в зубах, и неторопливо - в лучших английских традициях - текущий разговор между взрослым сыном и перешагнувшей порог старости матерью.

    "А ведь она не старая... - Неожиданно сообразил Матвеев. - Сколько ей? Сорок восемь? Так она же младше меня!"

    Но она, разумеется, была старше, и в этом тоже заключался парадокс того, что случилось со Степаном, что случилось со всеми ними.

    Только оставшись один, Матвеев позволил себе немного расслабиться и с интересом стал исследовать покои молодого баронета, поскольку чужая память - это хорошо, но личное знакомство все же лучше. А знакомиться здесь, определенно, было с чем, и знакомство это было более чем приятным. Рапиры и боксёрские перчатки на стене удивления не вызвали, так же как и кубки за победу в соревнованиях, групповые портреты молодых людей на фоне строений и природы. Всё это было естественно и ожидаемо, хотя и приятно, так как руки сами отреагировали на присутствие "старых друзей", и Степанов окончательно осознал, что может так врезать, что мало не покажется. А такое умение, надо отметить в нервной жизни "попаданца" дорого стоит.

    "Так, а это у нас что? - Степан отворил небольшую дверцу и протиснулся - все-таки он был великоват для изысков старой английской архитектуры - в смежное помещение. - Ух ты!"

    Небольшая комнатка, представшая перед Матвеевым, раскрывала ещё одну сторону жизни "реципиента", доселе Степаном если и замеченную, то чисто теоретически. а помещение было более, чем типичное для английского "замка" - оно было посвящено рыбной ловле. И не банальной поплавочной или спиннинговой, а ловле на искусственную мушку[74] - любимой забаве британских аристократов на протяжении нескольких сотен лет. Даже королевская семья, как припомнилось Матвееву чужой памятью, отдавала дань этой разновидности "тихого и неизлечимого помешательства".

    Нахлыст был юношеской забавой Майкла, и в этом они со Степаном оказались более чем близки. Только у Матвеева увлечение этим красивым и аристократичным видом спорта выпало по ряду причин на более зрелый период жизни. Вспомнилась школа нахлыста в Москве, где моложавый, худой инструктор безжалостно подставлял алюминиевый тубус от удилища под локоть ученикам, бестолково размахивающим руками во все стороны, вместо того чтобы выдерживать нужную траекторию движения снасти при забросе. И никто из учеников, - к слову сказать, среди них попадались вполне солидные и немолодые мужчины, взять того же профессора Матвеева, - на "сенсея" обиды не держал. Жажда новых знаний и умений оказалась сильнее.